Вот подошла и Троица, как обыкновенно называют этот праздник у нас в России.
У сербов — лучше и благоговейнее:
Святая Троица.
Праздник…
Я на несколько минут раньше службы пошел в храм.
На душе было хорошо, тихо, мирно.
Но только что я переступил порог церкви, увидел зелень и ветки, мгновенно настроение поднялось: я почувствовал праздник. И притом, большой, великий, один из самых великих даже среди двунадесятых, праздник.
Душу наполнила праздничная радость. И она не оставляла меня и на весь следующий день. И сам дивишься: кажется, и небо то же, и воздух, и храм… Но — всё иное… Всё это радует. Почему?! Не потому, что думаешь о празднике. Нет, и совсем не думаешь, — а сердце само радуется.
Лучше всего мне представляется такое сравнение: в воздухе тепло разлито, и оно проникает тебя всего, хотя ты и не думаешь. Так и во время праздника: вот мне кажется, будто везде вокруг разлито благоуханное миро, радостное и радующее, «душа улыбается». И даже не хотелось скрывать, и я делился со многими этим ощущением — и с братиями, и с сербами–богомольцами.
— С праздником! — весело приветствовал я. И все улыбались, отвечали взаимным приветствием.
— Знаете, — продолжая я им, — ныне особенная радость! — И все соглашались.
А один монах сказал:
— Все запечатлено Духом Святым!
И истинно так: эта радость от благодати Божией, данной Богом в великий праздник. Именно в этом причина, и мне не нужно доказывать это, — как не доказывают, а просто чувствуют, воспринимают, когда бывает тепло или благоуханно.
А когда началась служба, — и потом после запели стихиры, дальше читали канон, то я заметил на себе, что радость совсем была не зависима от них: лишь некоторые идеи или образы останавливали на себе мое внимание, и то больше — умственно; между тем источник радости был не во мне, а вовне. И тут я снова понял, что радость дается не мне одному, а всем, особым сверхъестественный способом, от благодати. И потому и самые простые люди, почти ничего не понимающие в стихирах, одинаково ощущают существенную радость, различаясь лишь в степени. Вот и я радовался совсем не от стихир. Торжествовала душа или — в ней что–то торжествовало. И я еще не разбирался, как должно, в содержании песнопений, однако ж — торжествовал.
В частности, когда я возвратился из алтаря, а после помазания — на клирос, то ликующе запел ирмосы. И опять я не вдумывался почти в их содержащие: а ПЕЛА ДУША. Громко, быстро–одушевленно, радостно. И даже лицо улыбалось. И другие воодушевились. Когда же пришла 9–я песнь, то ирмос ее «Ра–дуй–ся, Цари–и–це!», начинающийся с высокой ноты (верхнее «соль»), сразу, как бы прорыв, пропет был с особым подъемом… Этот задостойник, по–моему, самый торжественный из всего года, из всех двунадесятых праздников (не исключая и Пасхи), с точки зрения художественно–песенной, музыкальной.
. . . На другой день после литургии я сказал богомольцам–сербам:
— Дивно! Будто и ныне все так же, как и вчера; и между тем все радует!
Они согласились. А один старше крестился все, и говорил притом:
— Слава Отцу и Сыну и Святому Духу!
И этой радости был отдан весь день… До самого вечера.
Главы из книги Митрополита Вениамина (Федченкова)
